Joseph Brodsky
The Great Elegy for John Donne
——————————————————
John Donne has sunk in sleep . . . All things beside
are sleeping too: walls, bed, and floor—all sleep.
The table, pictures, carpets, hooks and bolts,
clothes-closets, cupboards, candles, curtains—all
now sleep: the washbowl, bottle, tumbler, bread,
breadknife and china, crystal, pots and pans,
fresh linen, nightlamp, chests of drawers, a clock,
a mirror, stairway, doors. Night everywhere,
night in all things: in corners, in men’s eyes,
in linen, in the papers on a desk,
10
in the wormed words of stale and sterile speech,
in logs and fire-tongs, in the blackened coals
of a dead fireplace—in each thing.
In undershirts, boots, stockings, shadows, shades,
behind the mirror, on the backs of chairs,
in bed and washbowl, on the crucifix,
in linen, in the broom beside the door,
in slippers. All these things have sunk in sleep.
Yes, all things sleep. The window. Snow beyond.
A roof-slope, whiter than a tablecloth,
20
the roof’s high ridge. A neighborhood in snow,
carved to the quick by this sharp windowframe.
Arches and walls and windows—all asleep.
Wood paving-blocks, stone cobbles, gardens, grills.
No light will flare, no turning wheel will creak . . .
Chains, walled enclosures, ornaments, and curbs.
Doors with their rings, knobs, hooks are all asleep—
their locks and bars, their bolts and cunning keys.
One hears no whisper, rustle, thump, or thud.
Only the snow creaks. All men sleep. Dawn comes
30
not soon. All jails and locks have lapsed in sleep.
The iron weights in the fish-shop are asleep.
The carcasses of pigs sleep too. Backyards
and houses. Watch-dogs in their chains lie cold.
In cellars sleeping cats hold up their ears.
Mice sleep, and men. And London soundly sleeps.
A schooner nods at anchor. The salt sea
talks in its sleep with snows beneath her hull,
and melts into the distant sleeping sky.
John Donne has sunk in sleep, with him the sea.
40
Chalk cliffs now tower in sleep above the sand.
This Island sleeps, embraced by lonely dreams,
and every garden now is triple-barred.
The maples, pines, spruce, silver firs—all sleep.
On mountain slopes steep mountain-streams and paths
now sleep. Foxes and wolves. Bears in their dens.
The snowy drifts high at burrow-entrances.
All the birds sleep. Their songs are heard no more.
Nor is the crow’s hoarse caw. ’Tis night.
The owl’s dark, hollow laugh is silenced now.
50
The English countryside is still. Stars flame.
The mice are penitent. All creatures sleep.
The dead lie calmly in their graves and dream.
The living, in the oceans of their gowns,
sleep—each alone—within their beds. Or two
by two. Hills, woods, and rivers sleep. All birds
and beasts now sleep—nature alive and dead.
But still the snow spins white from the black sky.
There, high above men’s heads, all are asleep.
The angels sleep. Saints—to their saintly shame—
60
have quite forgotten this our anxious world.
Dark Hell-fires sleep, and glorious Paradise.
No one goes forth from home at this bleak hour.
Even God has gone to sleep. Earth is
estranged. Eyes do not see, and ears perceive
no sound. The Devil sleeps. Harsh enmity
has fallen asleep with him on snowy English
fields. All horsemen sleep. And the Archangel,
with his trumpet. Horses, softly swaying, sleep.
And all the cherubim, in one great host
70
embracing, doze beneath St. Paul’s high dome.
John Donne has sunk in sleep. His verses sleep.
His images, his rhymes, and his strong lines
fade out of view. Anxiety and sin,
alike grown slack, rest in his syllables.
And each verse whispers to its next of kin,
“Move on a bit.” But each stands so remote
from Heaven’s Gates, so poor, so pure and dense,
that all seem one. All are asleep. The vault
austere of iambs soars in sleep. Like guards,
80
the trochees stand and nod to left and right.
The vision of Lethean waters sleeps.
The poet’s fame sleeps soundly at its side.
All trials, all sufferings, are sunk in sleep.
And vices sleep. Good lies in Evil’s arms.
The prophets sleep. The bleaching snow seeks out,
through endless space, the last unwhitened spot.
All things have lapsed in sleep. The swarms of books,
the streams of words, cloaked in oblivion’s ice,
sleep soundly. Every speech, each speech’s truth,
90
is sleeping. Linked chains, sleeping, scarcely clank.
All soundly sleep: the saints, the Devil, God.
Their wicked servants. Children. Friends. The snow
alone sifts, rustling, on the darkened roads.
And there are no more sounds in the whole world.
But hark! Do you not hear in the chill night
a sound of sobs, the whispered voice of fear?
There someone stands, disclosed to winter’s blast,
and weeps. There someone stands in the dense gloom.
His voice is thin. His voice is needle-thin,
100
yet without thread. And he in solitude
swims through the falling snow-cloaked in cold mist
—that stitches night to dawn. The lofty dawn.
“Whose sobs are those? My angel, is it thou?
Dost thou await my corning, there alone
beneath the snow? Dost walk—without my love—
in darkness home? Dost thou cry in the gloom?”
No answer—. “Is it you, oh cherubim,
whose muted tears put me in mind of some
sepulchral choir? Have you resolved to quit
110
my sleeping church? Is it not you?”
No answer—. “Is it thou, oh Paul? Thy voice
most certainly is coarsened by stern speech.
Hast thou not bowed thy grey head in the gloom
to weep?” But only silence makes reply.
“Has not that Hand protected my dull eyes,
that Hand which looms up here and in all times?
Is it not thou, Lord? No, my thought runs wild.
And yet how lofty is the voice that weeps.”
No answer. Silence—. “Gabriel, hast thou
120
not blown thy trumpet to the roar of hounds?
But did I stand alone with open eyes
while horsemen saddled their swift steeds? Yet each
thing sleeps. Enveloped in huge gloom, the hounds
of Heaven race in packs. Oh Gabriel,
dost thou not sob, encompassed about
by winter dark, alone, with thy great horn?”
“No, it is I, thy soul, John Donne, who speaks.
I grieve alone upon the heights of Heaven,
because my labors did bring forth to life
130
feelings and thoughts as heavy as stark chains.
Bearing this burden, thou couldst yet fly up
past those dark sins and passions, mounting higher.
Thou wast a bird, thy people didst thou see
in every place, as thou didst soar above
their sloping roofs. And thou didst glimpse the seas,
and distant lands, and Hell—first in thy dreams,
then waking. Thou didst see a jewelled Heaven
set in the wretched frame of men’s low lusts.
Thou sawest Life: thine Island was its twin.
140
And thou didst face the ocean at its shores.
The howling dark stood close at every hand.
And thou didst soar past God, and then drop back,
for this harsh burden would not let thee rise
to that high vantage point from which this world
seems naught but ribboned rivers and tall towers—
that point from which, to him who downward stares,
this dread Last Judgment seems no longer dread.
The radiance of that Country does not fade.
From thence all here seems a faint, fevered dream.
150
From thence our Lord is but a light that gleams,
through fog, in window of the farthest house.
The fields lie fallow, furrowed by no plow.
The years lie fallow, and the centuries.
Forests alone stand, like a steady wall.
Enormous rains batter the dripping grass.
The first woodcutter—he whose withered steed,
in panic fear of thickets, blundered thence—
will mount a pine to catch a sudden glimpse
of fires in his own valley, far away.
160
All things are distant. What is near is dim.
The level glance slides from a roof remote.
All here is bright. No din of baying hound
or tolling bell disturbs the silent air.
And, sensing that all things are far away,
he’ll wheel his horse back quickly toward the woods.
And instantly, reins, sledge, night, his poor steed,
himself—will melt into a Scriptural dream.
But here I stand and weep. The road is gone.
I am condemned to live among these stones.
170
I cannot fly up in my body’s flesh;
such flight at best will come to me through death
in the wet earth, when I’ve forgotten thee,
my world, forgotten thee once and for all.
I’ll follow, in the torment of desire,
to stitch up this last parting with my flesh.
But hark! While here with weeping I disturb
thy rest, the busy snow whirls through the dark,
not melting, as it stitches up this hurt—
its needles flying back and forth, back, forth!
180
It is not I who sob. ’Tis thou, John Donne:
thou liest alone. Thy pans in cupboards sleep,
while snow builds drifts upon thy sleeping house—
while snow sifts down to earth from highest Heaven.”
Like a wild bird, he sleeps in his cold nest,
his pure path and his thirst for purer life,
himself entrusting to that steady star
which now is closed in clouds. Like a wild bird,
his soul is pure, and his life's path on earth,
although it needs must wind through sin, is still
190
closer to nature than that tall crow’s nest
which soars above the starlings’ empty homes.
Like a wild bird, he too will wake at dawn;
but now he lies beneath a veil of white,
while snow and sleep stitch up the throbbing void
between his soul and his own dreaming flesh.
All things have sunk in sleep. But one last verse
awaits its end, baring its fangs to snarl
that earthly love is but a poet’s duty,
while love celestial is an abbot’s flesh.
200
Whatever millstone these swift waters turn
will grind the same coarse grain in this one world.
For though our life may be a thing to share,
who is there in this world to share our death?
Man’s garment gapes with holes. It can be torn
by him who will, at this edge or at that.
It falls to shreds, and is made whole again.
Once more ’tis rent. And only the far sky,
in darkness, brings the healing needle home.
Sleep, John Donne, sleep. Sleep soundly, do not fretthy soul.
210
As for thy coat, ’tis torn; all limp
it hangs. But see, there from the clouds will shine
that star which made thy world endure till now.
—Joseph Brodsky,
1963
————————————
Йосиф Бродский
Большая элегия Джону Донну [1963]
Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, все.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объятый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором.
Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
Наносит снег у входов нор сугробы.
И птицы спят. Не слышно пенья их.
Вороний крик не слышен, ночь, совиный
не слышен смех. Простор английский тих.
Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
Уснуло все. Лежат в своих гробах
все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
живые спят в морях своих рубах.
По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
Лишь белый снег летит с ночных небес.
Но спят и там, у всех над головою.
Спят ангелы. Тревожный мир забыт
во сне святыми -- к их стыду святому.
Геенна спит и Рай прекрасный спит.
Никто не выйдет в этот час из дому.
Господь уснул. Земля сейчас чужда.
Глаза не видят, слух не внемлет боле.
И дьявол спит. И вместе с ним вражда
заснула на снегу в английском поле.
Спят всадники. Архангел спит с трубой.
И кони спят, во сне качаясь плавно.
И херувимы все -- одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое -- слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
в пространстве ищет черных пятен малость.
Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.
Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет... И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
напомнило мне этих слез звучанье.
Не вы ль решились спящий мой собор
покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
уж слишком огрублен суровой речью.
Не ты ль поник во тьме седой главой
и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
которая повсюду здесь маячит?
Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
но слишком уж высокий голос плачет".
Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
подул в трубу, а кто-то громко лает?
Но что ж лишь я один глаза открыл,
а всадники своих коней седлают.
Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"
"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
Ты с этим грузом мог вершить полет
среди страстей, среди грехов, и выше.
Ты птицей был и видел свой народ
повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир -- лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
сей страшный суд совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Откуда все, как сон больной в истоме.
Господь оттуда -- только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Поля бывают. Их не пашет плуг.
Года не пашет. И века не пашет.
Одни леса стоят стеной вокруг,
а только дождь в траве огромной пляшет.
Тот первый дровосек, чей тощий конь
вбежит туда, плутая в страхе чащей,
на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
в своей долине, там, вдали лежащей.
Все, все вдали. А здесь неясный край.
Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
И колокольный звон совсем не слышен.
И он поймет, что все -- вдали. К лесам
он лошадь повернет движеньем резким.
И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
и бедный конь -- все станет сном библейским.
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя прийти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
в сырой земле, забыв навек, на муку
бесплодного желанья плыть вослед,
чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
Но чу! пока я плачем твой ночлег
смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
покуда снег летит на спящий дом,
покуда снег летит во тьму оттуда".
Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
покуда сшито снегом, сшито сном
пространство меж душой и спящим телом.
Уснуло все. Но ждут еще конца
два-три стиха и скалят рот щербато,
что светская любовь -- лишь долг певца,
духовная любовь -- лишь плоть аббата.
На чье бы колесо сих вод не лить,
оно все тот же хлеб на свете мелет.
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.
